Сочинения к варианту №19 ОГЭ-2023 по русскому языку

1 июля 2022

В закладки

Обсудить

Жалоба

TG 4ЕГЭ

ОГЭ (гиа) по русскому языку

3 сочинения к новому сборнику ОГЭ-2023 «36 типовых вариантов» под редакцией И.П. Цыбулько.

Артур Грэй родился капитаном, хотел быть им и стал им. Его семья принадлежала к высшему обществу, была богата. Родители потакали всем желаниям своего единственного сына.

 

Полный текст:

9.1 Напишите сочинение-рассуждение, раскрывая смысл высказывания известного писателя и литературоведа Алексея Кузьмича Югова: «В глаголе струится самая алая, самая свежая, артериальная кровь языка. Да ведь и назначение глагола — выражать действие».

Высказывание известного писателя и литературоведа А.К. Югова я понимаю так: глагол – это одна из важнейших частей речи. Она обозначает действие и передаёт динамику событий. Обратимся к тексту А.С. Грина, чтобы доказать эту точку зрения.

Например, для описания картины, полюбившейся главному герою, используются глаголы прошедшего времени: «трепались», «выказывало», «видел», «валился», «приказывал», «звал» (предложения 24-25). Всё это необходимо, чтобы «оживить» картину и подчеркнуть, какое сильное впечатление она произвела на Грэя.

В 34 предложении есть инфинитив «смотреть». С помощью неопределённой формы глагола А.С. Грин акцентирует внимание на душевном состоянии героя. Он неоднократно возвращается к этой картине, потому что она является отражением его переживаний и чувств.

Таким образом, роль глаголов действительно велика, ведь далеко не случайно слово «глагол» изначально употреблялось в значении «речь». Нельзя не согласиться с тем, что именно в этой части речи «струится самая свежая кровь языка».

9.2 Напишите сочинение-рассуждение. Объясните, как Вы понимаете смысл предложений 34-35 текста: «Грэй несколько раз приходил смотреть на эту картину. Она стала для него тем нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя».

Смысл предложений 34-35 текста А.С. Грина я понимаю так: благодаря богатому воображению Грэй смог «оживить» картину и ощутил духовное родство с человеком, который был на ней изображён. Докажем эту точку зрения с помощью примеров из предложенного фрагмента.

Так, например, в 14-21 предложениях говорится о прекрасном корабле, который завладевает вниманием случайного зрителя. Грэй уже не может пройти мимо этой картины, потому что он теряет чувство реальности и переносится в мир собственной мечты. Ему кажется, что летящая в воздух пена и «паруса, полные неистовой силы шторма» – прямо здесь, перед ним.

Но ещё сильнее поражает героя фигура человека, который стоит на палубе этого корабля. Грэй будто бы наблюдает за ним и понимает его чувства. Он точно знает, что капитан «поглощён опасным моментом» и будто бы даже слышит его крик (предложения 22-26).

Таким образом, воображение помогло мальчику обрести гармонию и найти источник вдохновения.

9.3 Как Вы понимаете значение слова ВООБРАЖЕНИЕ? Сформулируйте и прокомментируйте данное Вами определение. Напишите сочинение-рассуждение на тему «Что даёт человеку воображение?», взяв в качестве тезиса данное Вами определение.

Что даёт человеку воображение? На мой взгляд, это удивительная способность, без которой сложно представить нашу жизнь. Докажем эту точку зрения с помощью примеров из художественной литературы.

Так, в предложенном тексте А.С. Грина мы видим, как мальчик благодаря картине находит родственную душу и источник вдохновения. Когда он смотрит на это произведение искусства, ему кажется, что изображённое на нём – реальность. Особенно хорошо Грэй понимает чувства капитана, который «поглощён опасным моментом» (предложение 25). Богатое воображение переносит мальчика в прекрасный мир мечты.

Вспомним стихотворение А.А. Ахматовой «Мне ни к чему одические рати…» Лирическая героиня признаётся, что произведение искусства зачастую рождается из какой-нибудь мелочи. Вдохновить творца может всё что угодно: «жёлтый одуванчик у забора», запах дёгтя или даже «таинственная плесень на стене». Благодаря воображению человек превращает серую действительность в яркую фантазию.

Таким образом, обладая таким невероятным даром, мы можем перемещаться в другие миры и делать нашу жизнь более насыщенной и интересной.

Картина в библиотеке* — Изложения по русскому языку

Когда дух исследования заставил Грэя проникнуть в библиотеку, его поразила царившая кругом тишина покинутости. Темные ряды книжных шкафов местами примыкали к окнам, заслоняя их наполовину, между шкафов были проходы, заваленные грудами книг. В одном проходе лежали раскрытые альбомы с выскользнувшими внутренними листами, в другом — свитки, перевязанные золотым шнуром, в третьем — чертежи и таблицы, ряды новых изданий, карты, а дальше — толстые пласты рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их раскрывали.

Шкафы были плотно набиты книгами. Они казались стенами, сложенными из разнообразных переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых, толстых, тонких, шершавых, гладких. Огромный глобус стоял на круглом столе.

Обернувшись, Грэй увидел над дверью огромную картину. На ней был изображен корабль, подымающийся на гребень морского вала. Он шел прямо на зрителя. Пена неслась в воздух. Паруса, полные неистовой силы шторма, валились всей громадой назад, чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем мчать судно к новым лавинам. Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклый свет обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее была в этой картине фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Она выражала все положение, даже характер момента. Поза человека ничего собственно не говорила о том, чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю напряженность. Завернутые полы его кафтана трепались ветром, белая коса и черная шпага вытянуто рвались в воздух. Богатство костюма выказывало в нем капитана, он был, видимо, поглощен опасным моментом и кричал, но что? Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал повернуть или, заглушая ветер, звал боцмана?
Не мысли, но тени этих мыслей вырастали в душе Грэя, пока он смотрел на картину. Вдруг показалось ему, что слева подошел, став рядом, кто-то невидимый. Стоило повернуть голову, как причудливое ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал это. Но он не погасил воображения, а, наоборот, прислушался. Беззвучный голос выкрикнул несколько отрывистых непонятных фраз, раздался шум — эхо и мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй слышал внутри себя. Он осмотрелся, но паутина фантазии уже рассеялась, связь с бурей исчезла.

Грэй несколько раз приходил посмотреть на эту картину. Она стала для него тем нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. В маленьком мальчике постепенно укладывалось огромное море. Он сжился с ним, выискивая в библиотеке и жадно читая те книги, за золотой дверью которых открывалось синее сияние океана. Там двигались корабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась во тьму пучин, где мелькают фосфорические глаза рыб. Другие, схваченные бурей, бились о рифы и переживали долгую агонию, пока новый шторм не разносил их в щепки. Третьи благополучно грузились в одном порту и выгружались в другом. Их экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал плавание и любовно пил ром. Были там еще корабли-пираты, у которых черный флаг и страшная, размахивающая ножами команда. Были корабли-призраки, сияющие мертвенным лунным светом. Были военные корабли с солдатами, пушками и музыкой; корабли научных экспедиций, высматривающие вулканы, растения и животных; корабли с мрачной тайной и бунтами; корабли открытий и корабли приключений.

И в этом мире возвышалась над всем фигура капитана. Он был судьбой, душой и разумом корабля. Его характер определял досуг и работу команды. Он обладал в глазах подчиненных магическим знанием, благодаря которому уверенно вел корабль по необозримым пространствам океана. Он отражал бурю противодействием системы сложных усилий, убивал панику короткими приказаниями, плавал и останавливался, где хотел, распоряжался отплытием и загрузкой, ремонтом и отдыхом.

Такое представление о капитане заняло главное место в сознании Грэя. Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. (570 слов)

По А. Грину

«Глава 20» | Изображение Дориана Грея | Оскар Уайльд

Для встроенного аудиоплеера требуется современный интернет-браузер. Вы должны посетить Browse Happy и обновить свой интернет-браузер сегодня!

Ночь была чудесная, такая теплая, что он перекинул пальто через руку и даже не накинул на шею шелкового шарфа. Когда он шел домой, куря сигарету, мимо него прошли двое молодых людей в вечерних костюмах. Он слышал, как один из них шепнул другому: «Это Дориан Грей». Он вспомнил, как ему нравилось, когда на него указывали, смотрели на него или говорили о нем. Ему уже надоело слышать собственное имя. Половина прелести маленькой деревушки, где он так часто бывал в последнее время, заключалась в том, что никто не знал, кто он такой. Он часто говорил девушке, которую соблазнил, что он беден, и она ему поверила.

Однажды он сказал ей, что он злой, а она посмеялась над ним и ответила, что злые люди всегда очень старые и очень безобразные. Какой у нее был смех! — точно дрозд поет. А как хороша она была в своих хлопчатобумажных платьях и больших шляпах! Она ничего не знала, но у нее было все, что он потерял.

Добравшись до дома, он обнаружил, что его ждет слуга. Он отправил его спать, а сам бросился на диван в библиотеке и стал обдумывать некоторые вещи, сказанные ему лордом Генри.

Правда ли, что человек никогда не сможет измениться? Он ощутил дикую тоску по незапятнанной чистоте своего отрочества — своего розово-белого отрочества, как однажды назвал его лорд Генри. Он знал, что запятнал себя, наполнил свой ум испорченностью и навел ужас на свое воображение; что он оказывал дурное влияние на других и испытывал от этого ужасную радость; и та из жизней, которые пересеклись с его собственной, была самой прекрасной и самой многообещающей из всех, что он посрамил. Но было ли все это безвозвратно? Неужели для него не было никакой надежды?

Ах! в какой чудовищной минуте гордыни и страсти он молил, чтобы портрет вынес бремя его дней, а он сохранил незапятнанное великолепие вечной молодости! Все его неудачи были из-за этого.

Для него было бы лучше, если бы каждый грех в его жизни влек за собой свое верное и быстрое наказание. В наказании было очищение. Не «Прости нам грехи наши», а «Порази нас за беззакония наши» должна быть молитва человека к Справедливейшему Богу.

Зеркало с причудливой резьбой, подаренное ему лордом Генри много лет назад, стояло на столе, и купидоны с белыми конечностями смеялись вокруг него по-старому. Он взял его, как в ту ночь ужаса, когда впервые заметил перемену в роковой картине, и дикими, затуманенными от слез глазами всмотрелся в его полированный щит. Однажды кто-то, кто ужасно любил его, написал ему безумное письмо, заканчивающееся такими идолопоклонническими словами: «Мир изменился, потому что ты сделан из слоновой кости и золота. Изгибы твоих губ переписывают историю». В памяти всплыли фразы, и он снова и снова повторял их про себя. Тогда он возненавидел свою собственную красоту и, швырнув зеркало на пол, раздавил его каблуком в серебряные осколки. Это его красота погубила его, его красота и молодость, о которой он молился.

Если бы не эти две вещи, его жизнь могла бы быть чистой. Его красота была для него лишь маской, а его молодость — насмешкой. Что такое молодость в лучшем случае? Зеленое, незрелое время, время поверхностных настроений и болезненных мыслей. Почему он надел его ливрею? Молодость испортила его.

О прошлом лучше не думать. Ничто не могло изменить этого. Он должен был думать о себе и о своем будущем. Джеймс Вейн был спрятан в безымянной могиле на кладбище Селби. Алан Кэмпбелл однажды ночью застрелился в своей лаборатории, но не раскрыл тайну, которую ему пришлось узнать. Волнение, какое бы оно ни было, по поводу исчезновения Бэзила Холлуорда скоро пройдет. Оно уже пошло на убыль. Там он был в полной безопасности. Да и не смерть Бэзила Холлуорда тяготила его больше всего. Его беспокоила живая смерть его собственной души. Василий написал портрет, омрачивший его жизнь. Он не мог ему этого простить. Это был портрет, который сделал все. Бэзил говорил ему вещи, которые были невыносимы, и что он все же сносил с терпением.

Убийство было просто безумием момента. Что касается Алана Кэмпбелла, то его самоубийство было его собственной инициативой. Он решил сделать это. Для него это было пустяком.

Новая жизнь! Это было то, чего он хотел. Это было то, чего он ждал. Наверняка он уже начал. Во всяком случае, он пощадил одну невинную вещь. Он никогда больше не будет искушать невинность. Он был бы хорош.

Подумав о Хетти Мертон, он начал задаваться вопросом, изменился ли портрет в запертой комнате. Неужели все еще не так ужасно, как раньше? Быть может, если бы его жизнь стала чистой, он смог бы изгнать с лица всякий признак злой страсти. Возможно, признаки зла уже исчезли. Он пошел бы и посмотрел.

Он взял лампу со стола и прокрался наверх. Когда он отпирал дверь, улыбка радости промелькнула на его странно молодом лице и на мгновение задержалась на его губах. Да, он станет хорошим, и то безобразие, которое он спрятал, перестанет быть для него ужасом. Ему казалось, что с него уже сняли груз.

Он тихо вошел, заперев за собою дверь, по своему обыкновению, и стащил пурпур, свисавший с портрета. Из него вырвался крик боли и негодования. Он не заметил никаких изменений, кроме того, что в глазах появилось лукавое выражение, а на губах — кривая морщинка лицемерия. Это было по-прежнему отвратительно — даже более отвратительно, чем прежде, — и алая роса, упавшая на руку, казалась ярче и больше походила на только что пролитую кровь. Потом он задрожал. Неужели только тщеславие заставило его совершить единственное доброе дело? Или стремление к новым ощущениям, как намекнул лорд Генри своим насмешливым смехом? Или эта страсть играть роль, которая иногда заставляет нас делать вещи лучше, чем мы сами? Или, может быть, все это? И почему красное пятно стало больше, чем было? Казалось, что ужасная болезнь проползла по морщинистым пальцам. На раскрашенных ногах была кровь, как будто с нее капало, кровь даже на руке, которая не держала ножа. Признаваться? Означало ли это, что он должен был признаться? Сдаться и быть преданным смерти? Он смеялся.

Он считал эту идею чудовищной. Кроме того, даже если бы он и признался, кто бы ему поверил? Следов убитого нигде не было. Все, что принадлежало ему, было уничтожено. Он сам сжег то, что было внизу. Мир просто сказал бы, что он сумасшедший. Они заткнут его, если он будет упорствовать в своей истории. . . . Тем не менее, его долгом было признаться, вынести публичный позор и совершить публичное искупление. Был Бог, который призвал людей рассказать о своих грехах как земле, так и небу. Ничто из того, что он мог сделать, не очистило бы его, пока он не рассказал о своем грехе. Его грех? Он пожал плечами. Смерть Бэзила Холлуорда показалась ему очень незначительной. Он думал о Хетти Мертон. Ибо это было несправедливое зеркало, это зеркало его души, в которое он смотрел. Тщеславие? Любопытство? Лицемерие? Разве в его отречении не было ничего большего, чем это? Было нечто большее. По крайней мере, он так думал. Но кто мог сказать? . . . Нет. Больше ничего не было. Из тщеславия он пощадил ее. В лицемерии он надел маску доброты. Ради любопытства он попробовал отречься от себя. Он понял это сейчас.

Но это убийство — чтобы преследовать его всю жизнь? Всегда ли он был обременен своим прошлым? Он действительно должен был признаться? Никогда. Против него осталась только одна улика. Сама картина — вот что было доказательством. Он уничтожит его. Почему он хранил его так долго? Когда-то ему доставляло удовольствие наблюдать, как она меняется и стареет. В последнее время он не испытывал такого удовольствия. Это не давало ему спать по ночам. Когда он отсутствовал, он был полон ужаса, как бы другие глаза не увидели это. Это принесло меланхолию через его страсти. Одно лишь воспоминание о нем омрачило многие моменты радости. Для него это было как совесть. Да, это была совесть. Он уничтожит его.

Он оглянулся и увидел нож, которым закололи Бэзила Холлуорда. Он чистил его много раз, пока на нем не осталось пятен. Оно было ярким и блестело. Как это убило художника, так оно убьет и работу художника, и все, что с этим связано. Это убьет прошлое, и когда оно будет мертво, он будет свободен. Это убьет эту чудовищную душевную жизнь, и без ее отвратительных предупреждений он будет спокоен. Он схватил предмет и проткнул им картину.

Послышался крик и грохот. Крик был так ужасен в своей агонии, что испуганные слуги проснулись и выползли из своих комнат. Два джентльмена, проходившие по площади внизу, остановились и посмотрели на большой дом. Они шли, пока не встретили полицейского и не вернули его. Мужчина несколько раз звонил в звонок, но ответа не было. Если не считать света в одном из верхних окон, в доме было темно. Через некоторое время он ушел и стал в соседнем портике и смотрел.

— Чей это дом, констебль? — спросил старший из двух джентльменов.

«Мистер. Дориана Грея, сэр, — ответил полицейский.

Они посмотрели друг на друга, когда уходили, и усмехнулись. Один из них был дядей сэра Генри Эштона.

Внутри, в служебной части дома, полуодетые слуги переговаривались тихим шепотом. Старая миссис Лиф плакала и заламывала руки. Фрэнсис был бледен как смерть.

Примерно через четверть часа он взял кучера и одного из лакеев и пополз наверх. Постучали, но ответа не было. Они кричали. Все было неподвижно. Наконец, после тщетных попыток взломать дверь, они забрались на крышу и спрыгнули на балкон. Окна поддались легко — засовы были старые.

Когда они вошли, то увидели, что на стене висит великолепный портрет их хозяина, каким они видели его в последний раз, во всем изумлении его утонченной юности и красоты. На полу лежал мертвец во фраке, с ножом в сердце. Он был иссохшим, морщинистым и отвратительным на вид. Только изучив кольца, они узнали, кто это был.

Портрет Дориана Грея. Глава 10

Когда его слуга вошел, он пристально посмотрел на него и подумал, не подумал ли он заглянуть за ширму. Мужчина был совершенно бесстрастен и ждал его приказаний. Дориан закурил, подошел к стеклу и заглянул в него. Он прекрасно видел отражение лица Виктора. Это было похоже на безмятежную маску раболепия. Там нечего было бояться. И все же он решил, что лучше быть начеку.

Говоря очень медленно, он велел ему сказать экономке, что хочет ее видеть, а затем пойти к рамщику и попросить его прислать сразу двух своих людей. Ему показалось, что когда мужчина выходил из комнаты, его глаза блуждали в направлении экрана. Или это была лишь его собственная фантазия?

Через несколько мгновений в черном шелковом платье, со старомодными нитчатыми рукавицами на морщинистых руках в библиотеку суетилась миссис Лиф. Он попросил у нее ключ от классной комнаты.

«Старая классная комната, мистер Дориан?» — воскликнула она. — Да ведь он весь в пыли. Я должен привести его в порядок и привести в порядок, прежде чем вы войдете в него. Вам не подобает его видеть, сэр. Это действительно не так.

«Я не хочу его исправлять, Лист. Мне нужен только ключ.»

«Ну, сэр, вы будете покрыты паутиной, если войдете в нее. Ведь ее не открывали почти пять лет — с тех пор, как умер его светлость. »

Он вздрогнул при упоминании своего дедушки. У него были ненавистные воспоминания о нем. «Это не имеет значения,» ответил он. — Я просто хочу посмотреть это место — вот и все. Дайте мне ключ.

— А вот и ключ, сэр, — сказала старушка, дрожащими и неуверенными руками перебирая содержимое своей связки. — Вот ключ. Сейчас я его достану. Но вы же не думаете жить там, сэр, а вам здесь так удобно?

«Нет, нет,» раздраженно воскликнул он. «Спасибо, Лист. Этого достаточно».

Она задержалась на несколько мгновений и болтала о некоторых деталях домашнего хозяйства. Он вздохнул и велел ей распоряжаться вещами так, как она считает нужным. Она вышла из комнаты, озаренная улыбками.

Когда дверь закрылась, Дориан сунул ключ в карман и оглядел комнату. Его взгляд упал на большое пурпурное атласное покрывало, богато расшитое золотом, великолепный образец венецианской работы конца семнадцатого века, который его дед нашел в монастыре недалеко от Болоньи. Да, это послужит для того, чтобы завернуть ужасную вещь. Возможно, она часто служила покровом для мертвых. Теперь нужно было скрыть что-то, что имело свою собственную испорченность, худшую, чем испорченность самой смерти, что-то, что порождало бы ужасы и все же никогда не умирало. Чем червь был для трупа, тем его грехи будут для нарисованного изображения на полотне. Они испортят его красоту и съедят его изящество. Они осквернили бы его и сделали бы его позорным. И все же эта штука будет жить. Всегда был бы жив.

Он вздрогнул и на мгновение пожалел, что не сказал Бэзилу истинную причину, по которой хотел спрятать картину. Бэзил помог бы ему сопротивляться влиянию лорда Генри и еще более ядовитому влиянию, исходившему от его собственного темперамента. В любви, которую он питал к нему — а это была настоящая любовь, — не было ничего, что не было бы благородным и интеллектуальным. Это было не то простое физическое восхищение красотой, которое рождается чувствами и умирает, когда чувства устают. Это была такая любовь, какую знали и Микеланджело, и Монтень, и Винкельман, и сам Шекспир. Да, Бэзил мог спасти его. Но было уже слишком поздно. Прошлое всегда можно уничтожить. Сожаление, отрицание или забывчивость могут сделать это. Но будущее было неизбежным. В нем были страсти, которые найдут свой ужасный выход, мечты, которые сделают реальностью тень их зла.

Он взял с кушетки большое пурпурно-золотое покрывало и, держа его в руках, прошел за ширму. Было ли лицо на холсте более гнусным, чем раньше? Ему казалось, что она не изменилась, и все же его отвращение к ней усиливалось. Золотые волосы, голубые глаза и розово-красные губы — все это было здесь. Просто изменилось выражение лица. Это было ужасно в своей жестокости. По сравнению с тем, что он видел в нем порицания или порицания, какими мелкими были упреки Бэзила в адрес Сибилы Вейн! Его собственная душа смотрела на него с холста и звала на суд. На его взгляде отразилась боль, и он набросил на картину богатую пелену. Когда он это сделал, в дверь постучали. Он отключился, когда вошел его слуга.

«Люди здесь, мсье. »

Он чувствовал, что от этого человека нужно избавиться немедленно. Ему не должно быть позволено узнать, куда была сделана фотография. В нем было что-то лукавое, и у него были задумчивые, предательские глаза. Сев за письменный стол, он набросал записку лорду Генри, прося его прислать ему что-нибудь почитать и напомнив, что они должны встретиться сегодня вечером в восемь пятнадцать.

«Подожди ответа, — сказал он, протягивая ему письмо, — и покажи людям здесь».

Через две-три минуты снова раздался стук, и вошел сам мистер Хаббард, знаменитый мастер по изготовлению рам с Саут-Одли-стрит, с каким-то грубоватым молодым помощником. Г-н Хаббард был румяным рыжеволосым человечком, чье восхищение искусством значительно сдерживалось закоренелой безденежностью большинства художников, имевших с ним дело. Как правило, он никогда не покидал своего магазина. Он ждал, пока люди придут к нему. Но он всегда делал исключение в пользу Дориана Грея. В Дориане было что-то такое, что очаровывало всех. Было приятно даже увидеть его.

«Что я могу сделать для вас, мистер Грей?» — сказал он, потирая толстые веснушчатые руки. — Я подумал, что окажу себе честь зайти лично. Я только что получил прекрасную раму, сэр. Приобрел ее на распродаже. Старая флорентийская. Кажется, из Фонтхилла. , мистер Грей.

«Мне очень жаль, что вы взяли на себя труд прийти в себя, мистер Хаббард. Я обязательно зайду и посмотрю на раму — хотя в настоящее время я не очень увлекаюсь религиозным искусством — но сегодня Я только хочу, чтобы на крышу дома отнесли для меня картину. Она довольно тяжелая, поэтому я подумал, что могу попросить вас одолжить мне пару ваших людей».

«Никаких проблем, мистер Грей. Я рад быть вам полезным. Что является произведением искусства, сэр?»

«Это», ответил Дориан, отодвигая экран назад. «Можете ли вы переместить его, покрытие и все такое, как оно есть? Я не хочу, чтобы оно поцарапалось, когда я буду подниматься по лестнице».

«Нет никаких затруднений, сэр», сказал приветливый рамщик, начиная, с помощью своего помощника, отцеплять картину от длинных медных цепей, на которых она была подвешена. — А теперь куда мы его понесем, мистер Грей?

«Я покажу вам дорогу, мистер Хаббард, если вы будете любезны следовать за мной. Или, может быть, вам лучше идти впереди. Боюсь, она прямо наверху дома. лестница, так как она шире».

Он придержал для них дверь, и они вышли в холл и начали восхождение. Замысловатый характер рамы сделал картину чрезвычайно громоздкой, и время от времени, несмотря на подобострастные протесты мистера Хаббарда, который, как настоящий торговец, не любил видеть, как джентльмен делает что-то полезное, Дориан прикладывал к ней руку. чтобы им помочь.

«Что-то вроде груза, сэр,» выдохнул маленький человечек, когда они достигли верхней площадки. И вытер свой блестящий лоб.

— Боюсь, он довольно тяжелый, — пробормотал Дориан, отпирая дверь, ведущую в комнату, которая должна была хранить для него любопытную тайну его жизни и скрывать его душу от глаз людей.

Он не заходил сюда больше четырех лет — правда, с тех пор, как он использовал ее сначала как игровую комнату, когда был ребенком, а затем как кабинет, когда немного подрос. Это была большая, стройная комната, специально построенная последним лордом Келсо для маленького внука, которого он за странное сходство с матерью, а также по другим причинам всегда ненавидел и желал держаться на расстоянии. Дориану показалось, что мало что изменилось. Там был огромный итальянский cassone с фантастически раскрашенными панелями и потускневшей позолотой, в которых он так часто прятался в детстве. Вот книжный шкаф из атласного дерева, набитый его потрепанными школьными учебниками. На стене за ним висел тот же рваный фламандский гобелен, на котором выцветшие король и королева играли в шахматы в саду, а мимо проезжала компания лоточников, неся на запястьях в перчатках птиц в капюшонах. Как хорошо он все это помнил! Каждое мгновение его одинокого детства вспомнилось ему, когда он огляделся. Он вспомнил безупречную чистоту своей мальчишеской жизни, и ему казалось ужасным, что именно здесь должен был быть спрятан роковой портрет. Как мало он думал в те мёртвые дни обо всём, что его ждало!

Но в доме не было другого места, более защищенного от посторонних глаз, чем это. У него был ключ, и никто другой не мог войти в него. Под пурпурной пеленой лицо, нарисованное на холсте, могло стать звериным, мокрым и нечистым. Какое это имело значение? Никто не мог этого увидеть. Сам бы он этого не увидел. Почему он должен наблюдать за отвратительным развращением своей души? Он сохранил свою молодость — этого было достаточно. И, кроме того, не могла ли его природа стать все-таки тоньше? Не было никакой причины, чтобы будущее было так полно позора. Какая-нибудь любовь могла бы пройти через его жизнь, и очистить его, и оградить его от тех грехов, которые, казалось, уже шевелились в духе и плоти, от тех странных, неизобразимых грехов, самая тайна которых придавала им свою тонкость и свою прелесть. Возможно, когда-нибудь жестокий взгляд исчезнет с алого чуткого рта, и он явит миру шедевр Бэзила Холлуорда.

Нет; это было невозможно. Час за часом, неделя за неделей картина на холсте старела. Оно могло избежать безобразия греха, но его ждало безобразие старости. Щеки станут впалыми или вялыми. Желтые гусиные лапки ползли вокруг потускневших глаз и делали их ужасными. Волосы потеряли бы свою яркость, рот был бы зияющим или отвисшим, был бы глупым или грубым, как рты стариков. Морщинистое горло, холодные руки с синими жилками, скрюченное тело, которые он помнил у деда, который был так суров с ним в детстве. Картину пришлось скрыть. Не было никакой помощи для этого.

«Принесите, мистер Хаббард, пожалуйста», — устало сказал он, оборачиваясь. — Прости, что так долго тебя задержал. Я думал о другом.

— Всегда рад отдохнуть, мистер Грей, — ответил мастер, все еще задыхаясь. «Куда мы положим это, сэр?»

«О, где угодно. Вот: этот подойдет. Я не хочу, чтобы он вешался. Просто прислоните его к стене. Спасибо.»

«Можно посмотреть на произведение искусства, сэр?»

Дориан вздрогнул. «Это вас не заинтересует, мистер Хаббард», — сказал он, не сводя глаз с этого человека. Он чувствовал, что готов прыгнуть на него и швырнуть на землю, если тот осмелится приподнять великолепную драпировку, скрывавшую тайну его жизни. — Я больше не буду вас беспокоить. Я очень вам признательна за то, что вы пришли ко мне.

«Нет, нет, мистер Грей. Всегда готов сделать для вас все, сэр.» И мистер Хаббард спустился вниз, сопровождаемый ассистентом, который оглянулся на Дориана с выражением застенчивого удивления на его грубом неприглядном лице. Он никогда не видел никого столь чудесного.

Когда звук их шагов стих, Дориан запер дверь и сунул ключ в карман. Теперь он чувствовал себя в безопасности. Никто никогда не взглянет на ужасную вещь. Ни один глаз, кроме его, никогда не увидит его позора.

Придя в библиотеку, он обнаружил, что было чуть больше пяти часов и что чай уже принесли. На маленьком столике из темного душистого дерева, густо инкрустированном перламутром, подарок от леди Рэдли, жены его опекуна, хорошенькой профессиональной инвалидки, проведшей предыдущую зиму в Каире, лежала записка от лорда Генри, а рядом лежала книга. переплетен в желтую бумагу, обложка слегка порвана, края загрязнены. Копия третьего издания The St. James’s Gazette  был поставлен на чайный поднос. Было видно, что Виктор вернулся. Он подумал, не встретил ли он мужчин в холле, когда они выходили из дома, и выведал у них, чем они занимались. Картину он наверняка пропустит — наверняка уже пропустил, пока раскладывал чайную посуду. Экран не был отодвинут, и на стене виднелось пустое пространство. Возможно, однажды ночью он обнаружит, что он ползает наверх и пытается взломать дверь комнаты. Ужасно иметь шпиона в своем доме. Он слышал о богатых людях, которых всю жизнь шантажировал какой-нибудь слуга, прочитавший письмо, или подслушавший разговор, или поднявший карточку с адресом, или нашедший под подушкой увядший цветок или клочок мятого кружева. .

Он вздохнул и, налив себе чая, открыл записку лорда Генри. Просто сказал, что послал ему вечернюю газету и книгу, которая могла бы его заинтересовать, и что он будет в клубе в восемь пятнадцать. Он вяло открыл Сент-Джеймс и просмотрел его. Его внимание привлекла красная карандашная пометка на пятой странице. Он обратил внимание на следующий абзац:

РАССЛЕДОВАНИЕ АКТРИСЫ. — Сегодня утром в таверне «Белл» на Хокстон-роуд мистер Дэнби, окружной коронер, провел дознание тела Сибил Вейн, молодой актрисы, недавно работал в Королевском театре Холборна. Был вынесен приговор о смерти в результате несчастного случая. Значительное сочувствие было выражено матери покойного, которая сильно пострадала во время дачи собственных показаний, и доктору Бирреллу, проводившему вскрытие покойного.

Он нахмурился и, разорвав бумагу надвое, прошел через комнату и отшвырнул обрывки. Как все это было некрасиво! И как ужасны были настоящие уродства! Он немного разозлился на лорда Генри за то, что тот прислал ему отчет. И уж точно с его стороны было глупо отметить это красным карандашом. Виктор, возможно, читал это. Английский для этого мужчина знал более чем достаточно.

Возможно, он прочитал его и начал что-то подозревать. И впрочем, какое это имело значение? Какое отношение Дориан Грей имел к смерти Сибилы Вейн? Бояться было нечего. Дориан Грей не убивал ее.

Его взгляд упал на желтую книгу, которую ему прислал лорд Генри. Что это было, недоумевал он. Он подошел к маленькому жемчужному восьмиугольному стенду, который всегда казался ему работой каких-то странных египетских пчел, работавших в серебре, и, взяв том, бросился в кресло и начал перелистывать страницы. . Через несколько минут он погрузился. Это была самая странная книга, которую он когда-либо читал. Ему казалось, что в изысканных одеждах и под нежный звук флейт немым зрелищем проходят перед ним грехи мира. Вещи, о которых он смутно мечтал, вдруг стали для него реальными. Постепенно открывались вещи, о которых он и не мечтал.

Это был роман без сюжета и с одним персонажем, представляющий собой просто психологическое исследование одного молодого парижанина, который провел свою жизнь, пытаясь понять в девятнадцатом веке все страсти и способы мышления, которые были присущи каждому века, кроме своего собственного, и как бы суммировать в себе различные настроения, через которые когда-либо проходил мировой дух, любя за их простую искусственность те отречения, которые люди неразумно называли добродетелью, так же как и те естественные бунты, которые мудрецы до сих пор называют грехом. Стиль, в котором она была написана, был любопытным, украшенным драгоценностями, ярким и туманным одновременно, полным argot  и архаизмов, технических выражений и замысловатых парафраз, которые характеризуют работы некоторых из лучших художников французской школы Symbolistes . В нем были метафоры чудовищные, как орхидеи, и столь же неуловимые по цвету. Жизнь чувств описывалась в терминах мистической философии. Порой трудно было понять, читаешь ли ты душевные экстазы какого-нибудь средневекового святого или болезненные исповеди современного грешника. Это была ядовитая книга. Тяжелый запах ладана, казалось, оседал на страницах и тревожил мозг. Простая интонация предложений, утонченная монотонность их музыки, столь изобилующей сложными рефренами и искусно повторяемыми движениями, порождали в уме юноши, переходившего от главы к главе, форму задумчивости, болезни. сна, из-за чего он не замечал падающего дня и ползучих теней.

Безоблачное, пронизанное единственной звездой, в окна светилось медно-зеленое небо.